ЧИЛАВЕК-ПАОК
ИЛИ УНЫНИЕ НЬЮ-ЙОРКА
Глава 1.
Город Нью-Йорк. Сентябрьское утро выдалось таким же серым и уныло блеклым как и всегда. Затянутое густыми облаками небо свинцом откликалось в бетонных стенах небоскрёбов, пытавшихся достать до низко висящего полотна небосвода. Яркие жёлтые пятна такси растворялись в плотном дыме канализационных испарений и выхлопных газов. Монотонный усталый гул людских масс и автомобилей сливались в шум, иллюстрировавший безнадёжный хаос перенаселенного города.
Время ещё не успело оставить свой отпечаток на асфальте и искусственных конструкциях, но люди намного менее долговечные существа: не успело смениться поколение, как коррозия безысходности проела дыру в их податливых душах. Человеки беспорядочно слонялись по улицам, пытаясь имитировать когда-то принятый уклад жизни, не понимая или не желая понимать, что та жизнь осталась лишь в перепечатываемых раз за разом газетных статьях и пыльных фотографиях из соцсетей, не обновлявшихся будто никогда. Их одежда истрепалась, их зубы начали выпадать, их волосы свалялись в колтуны, их мысли закольцевались и забродили, а кожа покрылась грязью, но они упорно цеплялись за прошлое, не понимая, что это и есть их главная проблема, и что время, как и вода, — несжимаемая субстанция, и что единственный способ обуздать её течение — поддаться ему.
Некогда, покой и миропорядок этого города поддерживал неизвестный герой по имени Человек-Паук, но несмотря на его сверхспособности, перед лицом хтонических процессов существования, он оставался всего лишь такой же копошащейся тварью, как и все остальные. В вопросах познания собственного существования он оказался совсем не сверхчеловеком и даже не сверхпауком, а всего лишь муравьём, упавшим в бурную реку.
Этому городу больше не нужен герой, хотя люди продолжали думать иначе. Городу больше не нужны автомобили, не нужны дороги, парки и здания, даже сами люди ему больше не были нужны, а самих людей настолько захватило уныние, что они по большому счёту перестали жить свою жизнь, но упорно делали вид, что живут, что удивительным образом снизило уровень преступности до нуля.
* * *
Где-то в подворотне Третьей Авеню, повиснув на желтоватой от гепатита паотине, вниз головой висел Чилавек-Паок, некогда известный под именем «Человек-Паук». Его громкий захлёбывающийся храп эхом раздавался между близко стоящих зданий. Мало кто мог теперь узнать того самого героя, который весил добрых сто тридцать килограмм и ходил абсолютно голый. Узнать защитника теперь можно было только по ободранной маске, которую тот продолжал носить не снимая, боясь увидеть собственное лицо в зеркальных отражениях.
Зацепившись ногой за паотину, Паок, будучи обдолбанным, отрубился прямо в пути и так и остался висеть до утра. Его черезчур растянутая мошонка доставала до груди и привлекала внимание. Жирный живот нависал над женской грудью, а вспревшие сиськи доставали до лица.
— Эй, Паок, вставай, шашлык ты ёбаный! — крикнул Бэтмон, внезапно оказавшийся в этой же подворотне, и хлестнул Паока по щеке, — фу бля, гнида ты ебаная, от тебя говном пасёт за милю! — буркнул он, подойдя поближе.
— А? Э?! — замычал Паок в полудрёме.
— Сука, вставай! — стал трясти его Бэтмон.
Паок начал ссать сквозь небольшую маску Человека-Паука, натянутую на залупу. Моча медленно потекла по телу, собирая в себя тухлые соли, скопившиеся за годы отсутствия гигиены, а затем брызнула на Бэтмона.
— Бля… вот ты пидор-то, а! — отшатнулся Бэтмон и въебал Паоку с неуверенной вертушки прямо в свисающий живот.
Тот окончательно проснулся и замычал от боли, барахтаясь на собственной паотине. Он беспорядочно махал руками и ногой, впадая в панику от дезориентации.
— Ладно-ладно, тише, — успокаивал его Бэтмон.
— А-А-А! Я не вижу! — орал Паок, — где я?! Бэт, это ты что ли? — узнал он знакомый голос.
Бэтмон достал сюрикен и бросил его, чтобы перерезать паотину, но попал Паоку в ногу.
— БЛЯ-А-А-А! — заорал тот от боли и схватился за дряблую ляжку.
— Блять… — буркнул Бэтмон и трясущейся рукой кинул ещё одну железку, предварительно прищурив глаз и высунув язык. И опять промахнулся, попав в стену.
Ржавая металлическая пластина в виде летучей мыши отскочила от поверхности с приглушённым звуком и улетел в стоявший неподалеку мусорный бак.
— Бля, в пизду! — выругался Бэтмон и махнул рукой.
Летучий Мышь вытащил из-за пояса покорябанную и поржавевшую «Финку НКВД» и стал резать паотину вручную. Его дыхание было тяжёлым и болезненным, а в лицо тупо и отрешённо глядели яйца его товарища Паока. Бэтмон почувствовал знакомый аромат вспотевшей свиньи.
— Вот же дешёвая хуйня… — буркнул он себе под нос, ругаясь на кортик, — не режет нихуя!
Последние нити паотины не выдержали издевательства тупым лезвием и порвались. Паок рухнул на мешки с мусором, словно такой же мешок с говном, распугивая копошащихся крыс.
— СУКА! — заорал он, встретившись с родной землей.
Бэтмон брезгливо подхватил потную тушу и помог бедному встать, насколько хватало сил. Худые ноги тёмного мстителя тряслись.
— Ну ты как, придурок? — наконец обратился Бэтмон к другу, отряхивая того от влажных картофельных очисток.
— Бля! Я не вижу! — Паок стал кричать и размахивать своими грузными руками, пытаясь нащупать свет.
— Конечно, нахуй… — прокомментировал Кощей в чёрном трико, — вниз головой столько времени провисеть. Небось и ебало всё красное…
Бэтмон потянулся высохшей рукой к маске на голове Чилавека-Паока, как пытался невзначай уже много раз, и как всегда зная исход. Паок, почувствовав на себе руку, резко отшатнулся, схватился за маску и заорал во всю глотку с визгом:
— НЕ ТРОЖЬ!
— Ладно-ладно, — отстранился Бэтмон, — тебе бы ко врачу.
— А тебе бы по ебалу ща заехать!
Бэтмон лишь скривил морщинистое лицо, цвета песка на Мальдивских пляжах.
— Ладно, — продолжил он, — должно наверно скоро в норму прийти… подожди…
— А ты вообще тут какими судьбами? — тяжело дыша и сопя спросил Паок.
— Да я так, проездом тут…
— Пизданулся что ли? Каким нахуй проездом? Ты сюда никогда просто так не приезжал, — всё ещё захлёбывающийся от слизи в горле голос Паока приглушённо доносился из-под деформированной на жирном ебле маске.
Бэтмон стоял на полусогнутых ногах и немного покачивался. Казалось, его может свалить случайный порыв ветра, впитавшего в себя испарения жареного кляра из китайского ресторана, труба из которого выходила в эту подворотню. Взгляд Летучего, прищуренный на один глаз, вперился в Паока.
— Да-а-а-а, — протянул он скрипучим голосом, — тебя хуй проведёшь.
— Колись уж, гнида, — протянул Паок, — я тебя столько лет, суку, не видел, не уж-то будешь мне сейчас пиздеть?
— Колю-у-усь, — тупо улыбнулся Бэтмон, открыл пасть и застыл, будто ожидая реакции.
Паок смачно и громко собрал харчу и плюнул в Бэтмона, но маску по привычке не снял. Харча просочилась отфильтрованной глянцевой зеленоватой каплей сквозь тонкую ткань на его лице:
— Сука, как же ты заебал со своими ёбаными шутками… — захлёбываясь, отреагировал Паок.
— Хе-хе-хе, — посмеивался Бэтмон, будто не замечая, что происходит.
После неловкой паузы он продолжил:
— Ну так чё, ушастый, чё приехал? Неужто соскучился? Да в жизни не поверю… Думаешь после твоих выходок я захочу тебя снова видеть?
— Да-а-а… — протянул всё также еле стоявший Бэтмон. Он облизал свои высохшие бледные и облезшие губы, — я всё ещё чувствую этот вкус на губах…
— Фу, блядь! — поперхнулся Паок и закашлялся.
— …ну либо думаю, что чувствую… я уже и не знаю, что реально, а что нет… — продолжал Бэтмон, вперив стеклянный взгляд в землю.
— Пизда… жизнь тебя потрепала, конечно… я тебя помню ещё молодым…
— Да, бля! — возмутился Бэтмон, попытавшись выпрямиться, — я и щас молод. Я же супергерой, помнишь?
— Ну я хуй знает! — засмеялся Паок, — выглядишь пиздец, говорю же… Я и сам супергерой, а посмотри на меня, — Паок развёл руками.
Бэтмон лишь махнул рукой и отвернулся.
— Так чё приехал-то? — снова спросил Паок.
— Тебе не похуй?
— Да… — запнулся Паок, — в целом-то как-то похуй, действительно. Пошёл ты нахуй, бля…
Паок махнул рукой и, сильно хромая, заковылял прочь от Бэтмона. Его грузное тело неуклюже волочили подгибающиеся тощие ноги.
— Да я это… — протянул Бэтмон и потянулся рукой, когда Паок отошёл на добрые пятьдесят метров.
— Что, блядь?! — крикнул Паок в раздражении. Его голос прохладным ветром качнул седые курчавые волосы в ушах Бэтмона.
— Да я… — скрипнул Летучий, — это… ко врачу приехал.
— К какому?
— К… проктологу.
— Ого… и после стольких лет решился? — удивленно повернулся Паок и медленно заковылял назад.
— Ну да… годы-то даром не прошли. Хе-хе, — усмехнулся Бэтмон, глядя в землю, — в Готэме-то, боюсь, узнают… пидором обзывать будут… там порядки такие щас, понимаешь? — он поднял глаза на Паока, который подошёл ближе.
— Ага, никакой врачебной этики! Я сам пару лет назад ходил простату проверить. Ну знаешь как это бывает…
Бэтмон понимающе кивнул.
— …палец в жопу суют и шерудят, — продолжил Паок, — ну это ладно, мы привыкшие. Но потом этот же врач, сука, распустил по всему городу слух, что я пидор. Как будто мало было слухов, что я наркоман, спидозник и алкаш.
— А это что, слухи? — ухмыльнулся и поднял брови Бэтмон.
— Ой, отъебись!
— Думаешь твою летающую на паотине жирную тушу никто не заметил? Думаешь твою зелёную струганину на небоскрёбах никто не заметил? Да бля… да даже я заметил! — усмехнулся Бэтмон.
— Ну… хули… — пожал плечами Паок, — всё равно здесь всем давно на всё похуй…это даже хорошо в какой-то степени. Теперь могу быть самим собой… И город будто стал самим собой… Будто я раньше делал что-то не так, когда пытался его спасти, а теперь, гляди… Не так уж и печально наблюдать собственный закат, когда вместе с тобой он происходит и для всего вокруг. Как будто есть здесь какая-то справедливость, да?
Грустная ухмылку Паока утонула где-то под его истрёпанной маской, а сам он махнул рукой и показал большим пальцем себе за плечо. Бэтмон с усилием сфокусировал мутный хрусталик за Паоком и снова посмотрел на длинные нити жёлтой паотины и застывшей зеленовато-коричневой дрисни, годами нараставших на глянцевых холодных и бездушных поверхностях небоскрёбов словно кокон, который теперь убаюкивал их полое нутро в последнем тёплом забвении, чтобы незаметно предать их бездыханные тела вечности на медленное растерзание атом за атомом.
— Так, а чё с твоей жопой-то? Я её последний раз наблюдал, кажется… — Паок задумчиво почесал затылок, глядя на высохшего Бэтмона, — …бля, на Рождество Христово, кажется, — и тихо хрипло засмеялся.
— Да, бля, — Бэтмон понизил голос, — забей.
— Говори уж, сука!
— Пошёл ты нахуй, Паучок. Рад был повидаться.
— Э! Ты как тут-то оказался, ёбаный в рот?! — крикнул ему вслед Паок.
Бэтмон махнул рукой, повернулся и медленно поковылял на трясущихся ногах, пока ветер трепал висящий на этом высохшем скелете огромный потёртый костюм с отпечатком пластиковых мышц. Одной рукой он придерживал анус.
Глава 2.
Паок проводил отрешённым взглядом своего некогда лучшего друга, молотя молотком ненависти по наковальне своих мыслей. Смотря на волочащиеся, еле работающие ноги Летучего, на его мешком висящий ободранный костюм и вспоминая его потухший взгляд, Паочок понимал, что видит в этом своё собственное отражение. Слыша далёкое подпёрдывание рваного ануса Бэтмона, Паок посмотрел на затянутое небо, поймал мошонкой очередной порыв ветра, лениво качнувший сморщенный и пустой мешочек кожи, и провёл рукой по своей ободранной маске, желая показать ультрафиолету свой бледный, покрытый язвами и прыщами ебальник, но как и много лет подряд, собрав в кучу ткань своей маски на затылке, он громко вздохнул, наполнил скупыми слезами мешки под глазами и позволил маске впитать их, чтобы вновь похоронить где-то в глубине души крик, не нашедший выхода.
Чилавек-Паок вперил взгляд в землю и, следуя годами выработанной привычке, направился в Центральный Парк. Свежий воздух всегда поднимал ему настроение.
Паок пошёл прочь из подворотни по следам Бэтмона. Паочье чутьё подсказывало Паоку, что он захочет срать через пару часов. Почему-то со временем оно стало предсказывать только бесполезную хуйню, и то не всегда, поэтому хозяин чутья редко обращал на него внимание, тем более, что срал он каждый день и без этого.
Зайдя за угол, Чилавек поковылял босыми ногами по холодному серому тротуару, не замечая стеклянные осколки и засохшее дерьмо, прямо ко входу в ближайшее здание. Внутри небоскрёба не оказалось людей, помещение выглядело покинутым: валялся мелкий мусор, стены были покрыты какими-то тёмными ошмётками, в открытых окнах играл ветер. Однако, свет продолжал гореть, как и кнопка лифта, которая легко поддалась обгрызанному пальцу толстозадого.
Поднявшись на крышу, Паок громко пёрнул, что было более достоверным сигналом к дефекации, чем Паочье чутьё, продолжавщее щекотать уздечку на залупе. Запах пердежа устремился на юг. «Владимирский Централ, ветер северный…» — пронеслось в голове у Паока.
Прищурив глаз, он прицелился в стоящий неподалёку небоскрёб и выстрелил буро-жёлтой паотиной скорее наудачу, ведь чётко прицелится трясущейся рукой у него получалось с трудом.
Почувствовав, что паотина зацепилась, Паок подергал её пару раз и даже повис, чтобы удостовериться, что эта покрытая вязкой слизью и воняющая шершавая нить выдержит его вес.
Несмотря на внешнюю немощность, Паок всё же не разучился летать на паотине — он с разбегу подтянулся на своём обоссаном канате и сиганул с крыши. Было бы опрометчиво думать, что у Паока всё ещё были силы держаться за паотину в таком полёте, но к счастью паочья кожа всё ещё делала свою работу: цеплялась. Иногда, правда, сам механизм давал сбой, и Паок целый день ходил с прилипшей к гениталиям руками после суходрочки.
Паотина сильно растянулась под его весом, а сам он как мешок с говном повис на ней, не в силах контролировать вращение вокруг своей оси, и камнем полетел вниз, пока ещё более растянувшаяся и ставшая толщиной в нить жёлтая склизская паотина не подхватила его вес, мечтая наконец порваться и прекратить собственные страдания.
Чудом успевая выпустить новую липкую струю, Паок зацепился за следующий небоскрёб, оставляя одиноко висеть старый обоссаный канат. Паок полетел вдоль Парк Авеню, на ходу выпуская тугие струи ярко жёлтого или красноватого поноса на головы бредущих прохожих, которые издалека выглядели вроде бы неплохо, но вблизи был заметен их остекленевший взгляд, помятые и рваные одежды, грязные волосы на голове, и особо был заметен свежеприлетевший шмат поноса на лицо. Вытершись рукавом, мимокрокодил безмятежно шёл дальше, преследуя выдуманную и тупую цель своей жизни.
Чилавек-Паок приземлился в цветущее всеми говнами водохранилище имени Жаклин Кеннеди.
— Ой, бля, — напевая, вскрикнул он, — прости, Жаклин…, но ты, пиздец, воняешь, — он захлебнул немного затхлой воды, — а вкус-то — я ебал!
— Поэт! — прохрипел полуголый грязный мужик, лежавший на лавке у берега и ссавший на самого себя.
Воспользовавшись моментом, Паок подмыл обосранное очко и сполоснул чехол на залупе в чуть более чистой воде, чем его вспревшая смегма.
Паочок вышел из зелёных вод такой гордой поступью, словно ебанутый Дядька-черномор, что немногословный и опустившийся философ-обоссыш на лавке не преминул прокомментировать:
— Заебись! — вымолвил он, держа в одной руке конец своей воспалённой простаты, а второй показывая оттопыренный вверх большой палец.
Чилавек-Паок вдохновлённый комплиментом от обоссаного экзгибициониста начал выёбываться и в стиле Конора МакГрегора поковылял к знакомой тележке с хот-догами, которой владел его знакомый Саня.
— Саня! — крикнул Паок и махнул рукой в знак приветствия, когда подошёл к тележке, — чё там, Сань? Хат-дог есть?
Саня стоял осунувшись, будто опирался на свой же застывший скелет, и, услышав окрик, медленно повернул голову, чтобы вперить остекленевшие глаза под полузакрытыми веками куда-то на волосатое пузо приближающегося Паока или даже сквозь него.
Паок заметил его взгляд и решил, что Саня смотрит на его хуй, поэтому положил своё хозяйство в ладонь и поиграл им для продавца хот-догов.
— А-ха-ха! Вот этот хат-дог мой, Саня, иди нахуй! — засмеялся Паок.
Саня не отреагировал.
— Саня, мне хат-дог, как обычно, — прохрипел Паок.
Саня медленно перевёл взгляд на тележку и, будто не обладая сознанием и ведомый своей программой, открыл крышку, где плавали протухшие сосиски, поймал одну из них и кинул этот сочившийся слизью кусок неизвестного переработанного мяса на гриль, заставляя зелёную слизь пузырится и выпускать наружу гнилую вонь. На тот же гриль Саня отправил чёрствую булочку со следами плесени.
— О, да! — облизнулся Паок в предвкушении, — кетчунез не забудь!
Саня положил скукожившуюся сосиску в горелую булку и бахнул туда две столовые ложки самодельного кетчунеза. Паок в нетерпении взял протянутый ему фастфуд и со страстью откусил, задрав маску. Жирный кетчунез брызнул из всех щелей, окропив своими бело-красными разводами блестящее тело Паока.
Это повторилось семь раз. Паок, словно голубь, забывал, что ел «хат-дог» только что, и заказывал новый, каждый раз радуясь как в первый, что впрочем абсолютно не волновало Саню.
— Заебись! — подытожил Чилавек, дочавкав перемолотыми копытами.
Саня никогда не просил и не ожидал оплаты, ведь деньги теперь мало что значили, а работал он без какой-либо выгоды или причины — скорее просто по привычке; по неведомому инстинкту или демону в голове, который каждое утро заставлял его выкатывать свою тележку в парк, и затем каждый вечер собирать мёртвых животных и людей, чтобы затем дома перемалывать их полуразложившиеся тела в мелкодисперсную пасту, которую он затем формировал в ровные колбаски бледно-серого цвета с запахом гнилого мяса.
После сиюминутного наслаждения едой, улетучевшегося словно пердёж на ветру, Паок побрёл по парку и через несколько минут устроил себе сиесту, рухнув на лужайку, когда почувствовал усталость от еды. Думая о ебущихся собаках и Мэри Джейн, Чилавек-Паок заснул.
Глава 3.
Паок проснулся через несколько часов, когда уже начало смеркаться и холодать — он проспал целую половину дня. Его кости и суставы болели, но жирдяй нашёл в себе силы подняться. В голове всё ещё крутилось лицо Мэри Джейн, которая во сне страпонила его в очко. Он видел этот сон почти каждый день вот уже тридцать лет.
Оглядевшись по сторонам и растормошив своё ебло, он решил наведаться в мексиканский бордель на окраине города. Паок добрёл до ближайшего здания, чтобы снова сигануть с него как дряблое мясное ядро на спидозной верёвке, и снова окропить стены и головы прохожих поносом от переваренных и забродивших тухлых субпродуктов, которые воспринимали эту манну небесную как лёгкую ожидаемую морось, а здания в свою очередь были не против утепления.
Через пятнадцать минут своего полёта Чилавек с размаху врезался в обшарпанный кирпичный дом, о чём свидетельствовал смачный шлепок его дряблого сала о стену. Паок прибыл на место.
Бывший герой упал с высоты второго этажа в полуразложившуюся кучу мусора, распугав крыс и тараканов, и разбудив древнюю вонь преисподней. Голый жирдяй не почувствовал ни мягкости компоста, ни запаха тел мёртвых кошек и буднично поднялся из кучи, оставляя квадратное углубление от растёкшийся жирной задницы.
На входе в бордель его ждал никто. Никто не преградил ему путь. Никто не пригласил его внутрь. Никто не следил за порядком, ведь некому было разрушать его, поэтому Паок прошёл в распахнутые двери в полумрак лобби, обставленного бархатной дагестанской мебелью, пропитавшейся дымом калика на детской моче и бобровой струе, который так любил ебанутый мэр города. Очень тихо играл джаз, что-то похожее на импровизации Диззи Гиллеспи, но Чилавек уже не помнил ни имён, ни мелодий, он только уловил похожий звук, который ассоциировался у него с обезображенными наркотиками воспоминаниями о дяде Бэне и тёте Мэй.
Тело автоматически прокладывало маршрут уставшего разума на знакомый третий этаж и в ставшей родной тридцать восьмую комнату. Здесь всегда стоял душный полумрак, поддерживаемый перегарными выдохами редких посетителей и постоялиц.
Паок открыл дверь и вошёл в помещение, бывшее будто продолжением коридора: те же тяжёлые ковры, та же нелепая пожелтевшая пенопластовая лепнина, та же духота. На громоздкой кровати, занимавшей половину комнаты, лежал человек, укрытый бархатным покрывалом с головой. Стоял громкий моржовый храп.
Паок медленно подошёл и сорвал покрывало, ожидая увидеть ста сорока килограммовую цыганку Лялю, но светлая кожа и рыжие волосы, тронутые тусклой сединой, заставили его отпрянуть. Чилавеку не было видно лица принцессы, но затылок уже зачесался воспоминаниями. Она была одета в чёрные чулки. Бревна её бёдер продолжались варикозными голенями и венчались потрёпанными лакированными остроносыми туфлями на слоновьих ступнях. Паок почему-то вдруг вспомнил дядю Нормана, который любил, когда ему с размаху и с пыра давали такими остроносыми туфлями прямо в очко. Странный он был мужик, конечно, да и кончил плохо…, но что уж теперь. Чёрный корсет, сжимавший телеса слоновьей принцессы, светился заляпанным глянцем. Заменитель Ляли был без трусов: из-под туго затянутого корсета виднелась квадратная бугристая жопа и клоки курчавых грубых волос.
Паок толкнул её пяткой в плечо, заставляя тело издавать храпящие трели. Ещё пара толчков не дали результата, поэтому уже разозлившийся Паок дёрнул рыжую леди за плечо и перевернул её на спину резким движением.
— Мэри… — обомлел он, глядя на шерстистые подбородки; на красные пятна на коже; на многочисленные прыщи на оплывшем, но таком знакомом лице, — ты… совсем не изменилась…
Лежащая на спине Мэри Джейн начала задыхаться от давящей массы её ожиревшей шеи и, не просыпаясь, вместе с кашлем она выдала тугую струю жёлтой блевотины изо рта, которая медленно залила её свиное ебло. Это наполнило Паоку о матери и о свежем пенящемся гоголе-моголе, который она ему делала на завтрак. Не в силах устоять перед искушением, он обмакнул палец в это пенистое месиво и попробовал на вкус. Память была уже не та, но кислая рвота явно не была похожа на мамин гоголь-моголь.
Не желая смерти Мэри Джейн, он перевернул её на бок, чтобы та не захлебнулась в собственной блевотине. Мэри Джейн очнулась, смачно отхаркалась и, вытерев редкие, но толстые волосы на подбородке рукой, присела на кровати, глядя заплывшими глазами на Чилавека-Паока.
— Пит… Человек-Паук? Это правда ты? — она потёрла красные глаза огромными кулаками.
— Мэ… Мэри Джейн… Ты мне сегодня приснилась, — он кротко улыбнулся ей под маской, но Мэри Джейн не заметила.
— Питер… Что ты тут делаешь?
— Я? Это ты что тут делаешь? Я тебя лет тридцать не видел, после того, как ты уехала в Беларусь.
— Да, я уехала, — её глаза забегали, — но потом я вернулась.
— Давно? — недоуменно спросил Паок.
— Да-а-э-э-э… да, неважно, — она округлила глаза и скривила жалобную мину, как делала всегда, когда исполняла хуйню, чтобы обезоружить и смягчить Питера.
Паок замолк и лишь смотрел в эти голубые глаза, заворожённый размером глазных козявок.
— У тебя глаза, как у свиньи перед убоем. Такие же бездонные, — вымолвил Паок.
Мэри Джейн пустила слезу.
— Знаешь… ты мне сегодня снилась, — Паок подошёл ближе, так что его яйца были на уровне её лица, и Мэри Джейн могла различить торчащие курчавые волоски на мошонке.
— Ты мне тоже, — прошептала она, наклонилась ближе и протяжно и шумно втянула жар, исходящий от сморщенных яиц Чилавека-Паока.
— Тогда ты знаешь, что делать? — он понизил голос.
Мэри Джейн кивнула. Она медленно встала и подошла к громоздкому комоду, стоявшему напротив кровати, и вытащила из среднего ящика огромный акулий страпон. Женщина потрясла им, отчего её дряблая грудь потряслась в такт, а Паок снова улыбнулся ей под маской. Мэри нацепила страпон на себя и подошла к Чилавеку вплотную, так что странный резиновый хуй пришёлся аккурат ему между ног и торчал где-то сзади.
— Акулёнок… ту-ру-ру-ру-ру, — полушёпотом промямлил Паок, почувствовав знакомый извилистый отросток.
Мэри Джейн снова отошла к комоду, на котором лежал плеер, подключенный к огромным колонкам, в свою очередь стоявшим в углах комнаты, и долго что-то тыкала, пока из динамиков не вырвалась детская песня про Акулёнка на оглушающей громкости. Она бесконечно шла по кругу.
Мэри вернулась к Паоку, медленно и нежно протянула руки к ободранной маске и стала задирать её наверх, но не успел на свет показаться второй подбородок, как Паок осёк её резким движением.
— Всё ещё не готов? — понимающе прошептала Джейн, а Паок многозначительно промолчал.
Через минуту тупого таращения друг на друга Мэри Джейн протянула свою узловатую руку и схватила Паока за отвисшую мошонка, собрала её в свой кулак и сдавила. Из-под маски раздался приглушённый стон.
Мэри взяла пятилитровую канистру подсолнечного масла «Олейна», стоявшего на полу у кровати и облила Паока с ног до головы, а затем налила остатки себе на голову. Чилавек-Паок повернулся и рухнул на кровать на живот. Мэри взяла из ящика около кровати мышеловку и нацепила её на залупу Паока, отчего тот ещё раз приглушённо застонал.
Следующие пару часов Мэри Джейн почти без остановки трахала своего бывшего сокурсника, бывшего парня и первую настоящую любовь в раздолбанное очко под заполняющие комнату громкие звуки песни про Акулёнка. Паок успел обосраться пару раз, а подсолнечное масло вперемешку с поносом было взбито фрикциями до консистенции пузырящегося мыла.
Паок лежал смирно почти всё время и иногда истерично рыдал: то звал дядю Бэна на помощь, то просил прощения у дяди Нормана и Джей Джона Джеймсона, то посылал нахуй какого-то Саню. После первого часа Мэри решила прерваться, но услышала полуистерический крик:
— Не останавливайся!
И продолжила дальше молотить акульим страпоном под дебильную песню про Акулёнка и его семью. Она закончила только когда Паок махнул рукой и молча ушёл, оставив после себя лишь аромат говна и семечек. Мэри села на кровать и несколько минут в ступоре смотрела в пол, даже не выключая музыки, будто наконец осознала, насколько тот самый умница Питер теперь тронулся умом.
Глава 4.
Чилавек-Паок покинул богадельню в чуть приподнятом расположении духа, несмотря на слёзы и шок Мэри Джейн, пусть и с опущенными яйцами. Ему предстоял путь обратно в Центральный Парк, где его ждала закладка.
Так как всю паотину Паок истратил на дилдо-акулёнка, то ему пришлось отправиться к месту назначения на метро. Там как всегда воняло мёртвыми животными и немытыми бомжами.
Вестибюль станции был похож одновременно на свалку мусора и древнее кладбище животных. Именно в эти поезда животные приходили умирать, не выдерживая ебанутость города и людей. В агонии они раздирали сиденья в клочья и безжалостно обоссывали их кровавой мочой.
Нужно ли говорить, что абсолютно всем было абсолютно похуй? Чилавек-Паок прошёл по платформе и сел в подъезжающую электричку, плюхнулся на ближайшую скамейку и поехал, ловя безумный вой и лязг старого расшатанного поезда через разбитые окна. Ветер в вагоне гулял как вздумается. На соседнем сидении с ним сидел до ужаса высохший худощавый лев, сбежавший из зоопарка, который бросил на Паока свой всё ещё гордый, но похуистичный взгляд и уставился обратно в пустоту, ожидая скорой смерти.
Пердя и подсыкивая, Паок вышел на 72-й улице. Чилавек поковылял в Центральный Парк пешком, прямо по осколкам разбитых бутылок «Кока-Колы» и старым жвачкам. Паочье чутьё в жопе вело его к закладке в лес, ну или подобие леса. Все эти закладки были артефактами прошлого времени, которые теперь были словно древние сокровища. Видимо, паочье чутьё всё же приносило какую-то пользу его хозяину. Он верил, что таким образом нейтрализует древнее зло, спасая от него обывателей.
Пару минут поиска, и вздувшаяся простата сигнализировала о паре граммов спайса под ногами. Он вырыл плотную сухую землю руками и на глубине одного метра обнаружил заветный пакетик, который всё ещё был покрыт поносом того, кто провозил его через границу.
Паок надорвал пакетик и проглотил его как есть, с налипшим калом и землёй, ведь супергероям не привыкать. Он лёг на траву и уставился в небо, пытаясь разглядеть в исчезающих облаках призрачные образы.
Как только облако начали принимать безумно ужасающие формы фаллосов, пёзд и обнажённого доктора Октавиуса, Паок услышал женский крик, который просил о помощи. Это было совсем рядом, и Чилавек поспешил на помощь, искусственно вдохновленный химическим соединением.
По дороге бежала пожилая сгорбившаяся женщина, к которой приставали два полуголых деда. Один из них пытался полапать бабку за пизду, а второй вырывал клетчатую сумку.
Паок подскочил к ним и резко въебал одному из них по яйцам так, что тот лишь натужно вздохнул и упал в обморок. Второй из них отвлёкся на падшего товарища, заметил объёмную фигуру Паока и переключился на самозванного героя. Дед вытащил обломанный нож и стал махать им перед Паоком.
— Ну что, Паучок! — зарычал дед, — тебя больше никто не боится, ёбаный ты клоп, блядь! — и нырнул с обрубком лезвия.
Дед не рассчитал усилий и упал лицом в засохшее собачье дерьмо, конечно же, как же без этого в городе Нью-Йорке, где судьба будто издевалась над жителями, готовя им то тут, то там фекалии в ебальник или мочу в карманы.
Паок не растерялся, подскочил и ногами стал избивать деда до того момента, как тот перестал двигаться.
— И так будет с каждым, — буркнул себе под нос бывший супергерой, — вы в порядке? — обратился он к старухе.
— А… ой… а… батюшки… — никак не могла отдышаться она.
Паок обратил внимание, что старуха была абсолютно голой, а её деформированная растянутая кожа казалась ему сначала холщовой накидкой. Скрываемый маской хищный взгляд Паока бегал от огромных пустых и обвисших грудей до впалого жирного паха, на котором виднелись царапины от неаккуратного бритья неделю назад. Герой медленно подошёл к спасённой.
— Спасибо тебе, сынок, — бабка обняла Паока и прильнула своим дряблым обвисшим животом к его дряблому жирному животу.
Он почувствовал человеческое тепло, и его хуй сразу встал колом.
— О, вот это петушок! — улыбнулась старуха.
— Этому петушку бы в курятник… — на этих словах Паок положил свою влажную ладонь на бабкин шершавый лобок.
— Блядь! — вскрикнула бабка, — уйди, извращенец! — ещё сильнее заверещала она и ударила ладонью по стоячей залупе Паока.
— Ай, сука! — вскрикнул он и схватился за хуй — да ты, сука блядь, сама голая по улице ходишь, кто тут ещё и извращенец! — крикнул вслед убегающей бабке Паок и добавил уже себе под нос, — сука ёбаная, совсем уже из ума выжила… Кто в этом ёбаном городе так себя ведёт? Тут, блядь, полная анархия… Свобода! Все ебуться как хотят, где хотят, когда хотят, а она, блядь… Тьфу, нахуй! — он плюнул себе под ноги и побрёл в ликёро-водочный магазин на пересечении 68-й улицы и Коламбус Авеню.
* * *
Паок усмехнулся, увидев табличку «Идите нахуй» на входе. Он знал, что Джей Джона Джеймсон не против того, что Паок иногда заходит в его магазин и берёт литруху «Столичной» или «Джек Дэниелса», но при этом сам Чилавек уже давно не видел этого усатого наркомана и сделал вывод, что скорее всего он уже умер. Паок знал о его любви к эротической асфиксии. И хоть ветер и трепал приоткрытую дверь подсобки, откуда страшно несло сладкой мертвечиной, Паок никогда не заходил туда, предпочитая оставить последним воспоминание о том, как старик Джеймсон выжрал почти галлон белорусского картофельного самогона в одно рыло и схватил белую горячку: смешно дрочил, воя на луну; блевал почти всю ночь; обосрался и уснул в кустах, держась за собственный хуй так сильно, что его залупа побелела и затем загноилась. Эх, этот чудной, показушно грубый, но добрый усач всегда был симпатичен Паоку.
— За тебя, скотина, — грустно ухмыльнулся Паок под маской, взмахнул где-то взятой бутылкой водки в стороны приоткрытой двери, и опрокинул содержимое стекляшки себе в рот, поглощая горючее прямо сквозь маску.
Выжрав половину литровой бутылки залпом, Чилавек вышел на улицу, где уже смеркалось. Свинцовое небо с нависшими массивными кучевыми облаками давило какой-то непонятной безысходностью, а ярко-красное солнце в отражениях уцелевших стёкол небоскрёбов вызывало желание сгореть в этом пустом огне, который предательски не обжигал.
Добравшись до первой попавшейся лавочки в Центральном Парке, Паок, сильно шатаясь от опьянения, плюхнулся на неё сальными ягодицами и вторым бегемотьим залпом прикончил остатки дешёвой водки.
Бывший герой лёг на спину и посмотрел на небо. Ему не хотелось спать, ведь именно сейчас, в этот короткий промежуток времени, когда крики о помощи, лай бродячих собак, драки бомжей, старушечий пердёж и звуки извращённой ебли, наконец, замолкали — в этот миг казалось, что жизнь возвратилась на круги своя, а текущая действительность была лишь кошмарным сном, и где-то там впереди всё-таки есть что-то светлое, что-то достойное спасения.
В миг, когда солнце на секунду задерживалось на горизонте, освещая последним взглядом мёртвый город, глубокие тени скрывали его смертельные раны, и он казался живым и спящим, как в те времена, когда все это имело смысл.
Паок медленно отрубался, концентрируя силу воли на этом моменте, когда его грузное тело, парящее на спиртовых волнах, казалось таким лёгким. Вспоминая молодость, он вытянул вверх руку с загнутыми пальцами и изобразил выстрел паотиной, будто летал меж небоскрёбов. По-настоящему летал, а не падал мешком с говном. Тишина и прохлада — то что нужно для вспревших уставших гениталий.
Стало темно. Холодный воздух приятно обволакивал и лихо залетал в его ноздри. В кромешной тьме неосвещённого парка, Паок медленно потянулся к лицу и стянул маску, впервые за долгие годы давая дряблому и скукоженному ебальнику подышать не сквозь обрыганую ткань. Ему не хотелось засыпать, хотелось продлить момент настолько, насколько это возможно, но Паок также и понимал, что завтра ебанутый народец, оставшийся в этом припизднутом городе снова покажет свой оскал, день за днём становящийся всё более страшным и безобразным. Вновь порядок ещё чуть-чуть уступит хаосу, который очень терпеливо и размеренно, понемногу и по крупинке откусывает от разума и надежды.
Перед тем как заснуть, Паок жидко и обильно обосрался, почувствовав приятное облегчение и тепло. Из этой тёплой неги он как и всегда пожелал себе завтра не проснуться и не видеть очередную бездну безумия, в которую может скатиться человек. На этой мысли он отключился и уже не почувствовал, как струя собственной мочи, внезапно ударившая гейзером, согрела ему лицо.
День неумолимо двигался по планете и не знал, что где-то не хотят, чтобы он наступал. Но он наступал.