ДВА МИХАЛЫЧА
– Михалы-ыч, — очнулся в тихой подворотне бомж, — Михалыч, — позвал он собрата, который лежал рядом в куче мусора.
— А-а-а, — отозвался пропитым баритоном Михалыч, булькая застрявшим комком соплей у себя в горле.
— МИХАЛЫЧ! — снова заорал первый и после паузы, когда эхо рассеялось, добавил уже потише, — ты где?
— Ы-ы-ы-ы, — снова зарычал бродяга, а потом закашлялся, когда бронхи склеились обезвоженной слизью соплей и гноя из воспалённых гланд.
Звавший коллегу поднял свою плешивую голову, показывая на свет измазанную ебучку со скрюченной гримасой и сбившейся в мохнатые колтуны сизой бородой. Пожелтевшие белки его глаз всё равно ярко выделялись на лице: чёрном то ли от засохшего говна, то ли от падения в костёр, то ли и от того и другого сразу.
Он пошевелил головой и слегка перекатился, заставляя большие пакеты с мусором, на которых лежал, громко шуршать, а мусор внутри беспорядочно греметь на всю округу, распугивая хаотично летающие кучки мух.
— Михалы-ы-ыч, — снова позвал он, но собрат в этот раз не отозвался.
Бомжара ещё повалялся в мусоре, будто пытаясь заставить Михалыча как-то отреагировать на звук всхлипывания полусгнившей рыбы, плескавшейся в пакетах.
— Михалыч, родненький, ты где, — завыл бородатый уже чуть не плача, — отзовись… я на звук тебя найду…
— А-А-А-О-О, — слабо заорал Михалыч своими еле смыкающимися голосовыми связками, насколько ему хватало сил в полуотключке.
Взор соратника Михалыча был замутнён пеленой болезни и огромными нетронутыми глазными козявками, поэтому он так рьяно звал своего друга и после встречного рыка сразу направил свои локаторы в его сторону.
В тихой подворотне, между старыми немытыми кирпичными стенами, куда еле долетали звуки проезжающих машин, разнородных женских и мужских голосов и звон оседающих тяжёлых металлов загрязнённого донельзя воздуха, стояла поистине оглушающая для мегаполиса тишина. Она нарушалась только звуками трепавшегося на ветру белья, вывешенного наружу для просушки, и ползущего, охающего и пердящего от натуги Алкашерлока Божмса.
В почти кромешной зависшей тишине громогласно кричали сталкивающиеся пивные бутылки, трещали скукоживающиеся пластиковые стаканы, невнятно побулькивали картофельные очистки и клокотал забродивший детский понос в свёрнутых подгузниках. Бомжара полз по мусорной куче, ориентируясь только на неточную эхолокацию и такое же неточное осязание, способное отличить лишь твёрдое от жидкого.
— Михалыч, — звал он через каждые десять секунд, но получая ответ через раз.
— Ми… Ми… ха.ха…лы-ыч, — пробурчал Михалыч, — я… тут, — на последнем издыхании Михалыч вновь отключился.
Всё верно, обоих бомжей звали Михалычами. Как они не путались? Ну… сложно перепутать себя и не себя, верно?
Тем временем Михалыч, зовущий другого Михалыча, освободился из своего тёплого и мягкого плена, где спал, и очутился на голом асфальте, лёжа на животе и приподнявшись на локтях. Он снова вытаращил зенки и просканировал пространство как терминатор на предмет целлофановой трели мочевой струи или прокисшей вони его друга Михалыча.
Уши бомжа были полны белёсыми гнойниками и серными пробками, но даже в таких условиях уши мастера различили в пердёжных трепетаниях ануса товарища протёкшую говнистость. В замершей тишине этот оглушительный звук задал новый курс ползущего ебанария.
Наконец, возлегая в куче разнородного мусора, Михалыч пошевелился, а другой Михалыч, словно обосравшийся и выебанный в бороду Ти-Рекс, среагировал на это движение и скорректировал курс в ту сторону.
Михалыч медленно и неуклюже стал перебирать локтями прямо по асфальту, из которого торчала крошка щебня. Острые грани царапали его кожу, но убитые напрочь нервные окончания не замечали кровоточащих повреждений.
Его старые брюки без ремня зацепились лямкой за торчащий крючок арматуры и стали медленно сползать с тощей жопы.
Бомжара медленно, но уверенно, даже иногда остервенело, перебирал клешнями, стирая старый эпителий. Его взгляд немигающими глазами устремился в точку, где последний раз заметил движение. Михалыч вообще не моргал и даже не почувствовал, как комар присел ему на склеру и попытался испить крови, но вместо этого отравился токсичной жижей, в коей плавали компоненты глаза, и упал замертво.
Оставшиеся на земле штаны напоминали растерзанное псами тряпьё, наполненное ещё жидким дерьмом. Михалыч тем временем оставлял на асфальте след из говна, словно улитка след из слизи. Впрочем из общего у них была только скорость передвижения и, возможно, эстетика. Михалыч неслышно двигал губами, повторяя лишь имя своего друга Михалыча как мантру:
— Михалыч. Михалыч. Михалыч, — хлюпал он язвенными губами, надувая пузыри из соплей, которые свисали с усов.
Он продолжал молотить асфальт, царапая собственные яйца острым гравием. Его хуй жалобно телепался между сизыми тощими ляжками, скача залупой с одного торчащего камушка на другой.
Михалыч, который лежал в отключке и куче мусора снова громогласно пёрнул, прожигая выхлопами целлофан, наводя эхолокацию ползущего Михалыча. Он отклонился правее и продолжил делать медленную и мучительную эпиляцию мошонки о ребристую дорогу.
Наконец, когда в его заложенных ушах раздался третий театральный пердёж, который был совсем рядом, Михалыч понял, что добрался. Он нащупал ногу Михалыча в куче пакетов и разного тряпья. От прикосновения Михалыч приветственно застонал. По крайней мере Михалыч так интерпретировал эти звуки, хотя с большей вероятностью Михалыч просто хотел срать.
Михалыч ухватился за штанину Михалыча и подтянул свою обосранную острую жопу. Дотронувшись бородой до торчащих из разодранных ботинок пальцев, он прильнул к набухшим от желтоватых неровных наростов ногтям, пытаясь рассмотреть, с какой стороны он подполз к Михалычу. Поняв, что это нога, он снова закинул свою узловатую клешню, нащупал точку опоры и сжал её, чтобы снова подтянуться.
— А-А-А-А-А-А, — завыл Михалыч, когда Михалыч со всей дури сжал яйца Михалыча в руке. Он хоть и был забулдыгой со стажем, но хват всё ещё держал.
Михалыч не понял, почему орёт его друг, пока не получил по ебальнику мозолистой пяткой.
— Михалыч, ты чего… дружище, — лишь удивился он, когда отлетел на полметра. Забавно, что будучи пьяным в говно, он и падал в замедленном темпе, словно в фильме «Матрица». От удара пяткой, он не почувствовал боли.
Лежащий Михалыч зашерудил в паху. Он не ссал три дня и от травмы яиц почувствовал дикий позыв к опорожнению, и хоть в этом не было особо смысла, он попытался вытащить хуй из ширинки, просто инстинктивно. Тем временем Михалыч очухался и снова подтянулся, наудачу закидывая руку. На его лице сиял след от ноги.
Михалыч в полуотключке всё пытался расслабить мочевыводящие клапаны, разлепить слипшуюся уретру и просто-напросто поссать, но как и в последние три дня у него ничего не выходило.
Михалыч снова прошёл гнилые ногти и положил руку на хуй Михалыча.
— Ого… хуй! — промямлил он, — нормальный у тебя хуй, Михалыч, — прикрикнул он, нежно обхватив хуй рукой. Не разжимая кулак, он так и подтянулся, по сути повиснув на члене. Однако, Михалычу было абсолютно поебать на человекообразную обезьяну, зацепившуюся за его отросток: вся чувствительность ушла в мошонку.
Михалыч максимально подтянулся, насколько позволяли высохшие бицепсы, пока белая, почти обескровленная залупа Михалыча не оказалась у него перед глазами. Михалыч вдохнул подзалупную вспревшую амброзию и почуял знакомый запах из детства. Аромат перенёс его в то время, когда они оба ещё мальчишками сосали друг у друга хуи по очереди, лёжа в густой высокой траве в деревне где-то под Воронежем.
А вонь от размножающихся грибов в смегме Михалыча напомнила запах сена и навоза, в куче которого они иногда валялись, наслаждаясь теплотой, которую он в свою очередь впитал за долгие солнечные часы жаркого июля.
— Михалыч… давай я тебе отсосу, — предложил Михалыч и, не дожидаясь ответа, по-дружески и по-мужски прильнул к залупе.
Он засунул в рот трепетавшую сдутую малокровную сосиску и принялся втягивать воздух и медленно двигать головой, насколько хватало прыти, а хватало её не намного. Да и былой удали у Михалыча уже не было: пещеристые тела его пениса давно отмерли, и хуй просто-напросто не имел возможности встать. Так он и болтался, лёжа в беззубой отравленой пасти Михалыча.
Но Михалыч не обращал на это внимания и по старой памяти всё продолжал сосать, пока у него на глазах наворачивались слёзы от воспоминаний и оттого, куда завела двух Михалычей судьба-злодейка. Бомж наяривал хуй, будто бы старался вернуть прошлое и отчаянно запрыгнуть куда-то в ностальгический поезд, но все попытки были тщетны, ведь настоящее никак не пощадило ни Михалычей, ни их залупы.
Но алконавт уверенно продолжал, будто бы остановиться для него означало вернуться из воронежских полей в питерскую подворотню. Обсасывая отвратительную залупу, он наконец растворил густой клейстер, что связывал уретру Михалыча, и тот с диким облегчением начал ссать прямо Михалычу в рот.
Михалыч застонал от облегчения. Его вздутый мочевой пузырь, наконец, был освобождён от концентрированной ссанины, которая варилась и квасилась несколько дней к ряду. Ароматный тугой эликсир цвета липового мёда, но отнюдь не с медовым вкусом, полился из уголков рта Михалыча, который тем не менее сладко причмокивал и тихо и горько плакал, потому что последний раз Михалыч точно также ссал ему в рот много лет назад, когда они впервые нажрались бабкиного самогона. Воспоминания проступали редкими слезами, которые оседали на глазных козявках мутной солёной росой, добавляя полмикрона высоты на этот сталактит.
Он жадно пил зелье, которое бальзамом разливалось по дерущему горлу и воспалённым гландам, смазывая их и унимая боль в теле, но вместе с тем теребя душевную рану. Рану в виде их имён, вырезанных на растущем дереве жизни, которая за эти года помутнела, заросла и сменила положение на стволе, но теперь снова зажглась янтарём смолы, будто была вырезана только вчера. Михалыч с наслаждением проглотил густую мочу с какими-то алыми хлопьями, которая разлилась по его спидозным внутренностям и детской душе.
— Спасибо… друг, — только и смог вымолвить Михалыч, пытаясь спрятать вялую тряпочку пениса обратно в обосанные брюки.
Но Михалыч отмахнулся, он не хотел отпускать. Он продолжал отчаянно держать прошлое за хуй, а Михалыч был и не против: в ответ он выкатил свои лысые яйца фиолетового цвета. Михалыч нежно поцеловал их и погладил, а затем сам закатил шары обратно и бережно уложил залупу на место, а затем закрыл молнию ширинки.
— А-А-А-А-А А-А-А-А-А, — заорал Михалыч, когда Михалыч прищемил молнией сморщенную мошонку друга детства.
Михалыч дёрнул молнию обратно, заставив Михалыча заорать ещё раз, когда собачка молнии прошла по застрявшей и задубевшей коже снова, оставляя очередной характерный след. Как только бомж был освобождён от металлических оков, он сразу отключился, осев в куче очисток и говна, в которых лежал.
Михалыч снова полез наверх, подтягиваюсь и хватаясь за одежду своего друга. Достигнув разинутой беззубой пасти смердящего алкаша, он по сногсшибающей гнилой вони понял, что поравнялся с товарищем. Михалыч лёг рядом с отключившимся Михалычем, еле передвигая конечностями и жопой.
Наконец, они оба застыли, лёжа на спине. Один Михалыч уже видел ебанутый сон про еблю с гориллой и даже пытался подрачивать прямо сквозь сон, а другой смотрел на синее небо. Его редкие всклокоченные волоски на голове танцевали вместе с ветром. Первый Михалыч глухо подпёрнул и насрал в штаны жидкой и удушающей массой, аромат которой напоминал запах очисток от нового ластика вперемешку с гнилымыми помидорами. Второй Михалыч тут же подхватил эту трель и тоже наложил под себя.
Всё смердящее дерьмо лилось прямо под них: у первого Михалыча через дыры в портках, а второй был и вовсе в стиле ню. Они уже успели продавить небольшую полость в мусорных пакетах, и этот их лягушатник, стремительно заполнялся свежим поносом с вкраплениями стебельков укропа.
Так они и лежали в этом болоте, объединённые поносом и общей историей, пока второй Михалыч тоже сладко не заснул, перевернувшись на живот. Во сне он соскользнул немного вниз и мокнул свою задубевшую бороду в импровизированный бассейн с жидким говном. Беспорядочно ворочаясь и наблюдая сон о воронежских полях, он бородой как кистью писал по второму Михалычу картину будущего, которого у них никогда не будет.