ОБДРИСТАННОЕ ЛЕТО
Лето 2002 года запомнилось мне навсегда и не только потому Владимир Шпидла вступил в должность премьер-министра Чехии, но и потому, что в это лето я обосрался рекордное количество раз за всю жизнь.
* * *
Итак, первый раз случился, когда в школе только объявили летние каникулы. Я с друзьями проводил много времени на единственной лысой яблоне в нашем дворе. Это было что-то вроде нашей негласной базы, или «штабика», как говорят дегенераты.
Мелкие зелёные яблоки были очень кислыми на вкус и очень сильно вязали рот, однако всё равно есть их было удовольствием, уж не знаю почему. Сидя на дереве, мы постоянно их жевали. Это было начало лета, поэтому яблок было ещё полно, и я не глядя взял одно из них и откусил. Только через минуту я заметил, что плод был покрыт налётом высохшего птичьего помёта. Вот почему у него был такой странный острый привкус.
Я не подал виду, чтобы не опозориться, и тайком выкинул остатки плода. Через полчаса мой кишечник охуел, ведь он не ожидал, что дерьмо пойдёт сверху, а не выйдет снизу. Я громко пёрнул на потеху своим друзьям, это было в порядке вещей. Тут же я понял, что жиденько обосрался полукилограммом мягкой глиноподобной смеси, что было уже не в порядке вещей.
Мои друзья убежали играть в футбол, а я типа такой остался «посидеть». Обосравшийся спустился под дерево, в небольшую низину, где его никто не видел и снял шорты с трусами, которые были полны смердящего дерьма. Шорты я надел обратно, хоть они и были измазаны в поносе и даже местами насквозь промокли на жопе, но всё же это лучше, чем идти голым.
Уже успокоившись и даже обрадовавшись такому легкому исходу, я взял трусы с земли и понёс к помойке, которая находилась неподалёку. Решив поприкалываться, я раскрутил обдристанное нижнее бельё над головой как пращу и отпустил один край, позволяя дерьму вылететь слабосформированными снарядами, образовывашими бугристую струю. Бетонное ограждение мусорных баков обильно окропило говном, и всё это сопровождалось звонкими звуками шлепков. Трусы я забросил за баки и отправился домой переодеваться.
Дома я кинул обосраные шорты прямо в стиралку. Мать уже привыкла к говну на моей одежде, поэтому я был спокоен.
Выбежав на улицу, я в нетерпении кинулся за друзьями, чтобы показать им как «бомж обосрал помойку». В тот день мы очень долго ржали, а ограждение простояло в таком виде ещё не один год. Понос быстро засох, а потом очень долго темнел на солнце, и даже дождь не мог смыть эту странную фекальную корку.
* * *
Во второй раз тем летом я обосрался, когда мы ехали в поезде по пути на курорт Краснодарского края.
У меня вообще странный организм. В транспорте меня обычно укачивает, но вместо того, чтобы блевать, я жидко срусь. Несмотря на эту особенность, каждый раз всегда как первый — неожиданный.
Сначала я обосрал дешёвое мятое постельное бельё, выданное проводницей. Это произошло так неожиданно, что даже не я, а мама заметила это первой, когда на неё сверху капнуло что-то тёплое. Матери пришлось краснеть за меня, а я еле сдерживал ржач, видя как она заносит простыню с размазанными фекалиями в купе проводницы.
Последующие разы я дристал уже в туалете. Я первый раз ехал в поезде и поэтому сел голой жопой прямо на не раз обосанный металлический унитаз. Ещё нераскрывшаяся залупа касалась внутренней холодной стенки. После того, как я пожаловался маме на неудобства, она пошла дристать вместе со мной, чтобы показать как надо.
Уже будучи в сортире, я красный как рак спустил штаны с трусами, а она показала мне на ручку на стене, за которую надо было держаться, чтобы как бы срать навесу. У мелкого школьника не было шансов расположиться удобно, ведь жопа не доставала, поэтому я встал ногами на ржавый стульчак и таки ухватился за эту ручку, глубоко свесив жопу над пожирателем говна.
Лысые яйца повисли в воздухе прямо у лица присевшей матери. Прохладный воздух из приоткрытой форточки обходил мою мошонку, чтобы затем коснуться её ресниц. Застеснявшись, свободной рукой я прикрыл свои бубенцы, а мать лишь бросила «чё я там не видела». Я ещё тогда не знал, чем взрослые занимаются у себя в спальнях.
* * *
Третий раз я обосрался тоже в поезде, но уже на обратном пути, правда не потому что укачало, а потому что съел несвежий майонезный салат на местном вокзале.
Видеть во второй раз, как мать пересекает порог с говняным конфетти на белой простыне было ещё смешнее, чем в первый.
На этот раз я был учёным и знал, как люди ходят по-большому в поезде, ловко избегая касаний с дюралевой обшарпанной сантехникой. Именно так я и делал в последующие разы, но в первый всё-таки наложил в штаны.
Всё бы ничего, но даже застиранные трусы так воняли ночью, что я даже блеванул в открытое окно поезда, лёжа на второй полке в плацкарте. Наутро все могли лицезреть засохшие жёлтые разводы на стекле, которые тянулись почти через весь вагон. Так нам передал привет встречный ветер.
Наши соседи по плацкарту кстати постоянно на нас жаловались, мол от нас воняет, но моей матери палец в рот не клади, она так всех обматерила, что в то лето мой словарный запас знатно пополнился. Хоть что-то хорошее.
* * *
Следующий раз произошёл также неожиданно как и остальные. Впрочем, невозможно обосраться, когда ожидаешь этого.
Мы были на похоронах моей какой-то двоюродной бабки. Я знатно пересрал пока что в переносном смысле, ведь первый раз был на подобном мероприятии. Мысли о созерцании сизого трупа сводили с ума, накануне в темноте мне мерещились призраки, а ночью приснился дикий кошмар с усопшей в главной роли.
Мои родственники отнюдь не разделяли моих страхов, а даже наоборот — шибко веселились, распивая кагор уже по дороге на церемонию. Уже тогда у меня крутило живот от волнения.
На самом отпевании я крестился невпопад и потел как свинья, видя как толстый мужик в рясе бегает вокруг плохо загримированного тела, что вселяло ещё больше ужаса.
Посреди церемонии я громко обосрался, поскольку не мог пошевелиться от волнения. В тишине был слышен только голос батюшки, читающего молитвы и звон кадила, когда купол храма сотрясся от рокота оглушительного пердежа. Я медленно огляделся, выпучив глаза. Каменные ёбла моих родственников вообще не дрогнули, лишь батюшка осёкся на секунду, а я в этот момент чуть не заржал — залп говна разрядил не только дуло моего чрева, но и обстановку, страх немного отступил.
По полу пошёл тугой запах перегнивших фекалий. Все стояли как вкопанные, не нарушая хрупкий баланс, и только священник суетливо бегал, вздымая тяжёлые невидимые клубы отравленного воздуха. Я чуть не задохнулся, дыша этим ароматом, а мои родственники, не желая прерывать церемонию, лишь безмолвно потели. Тихо тлеющий фитиль в кадиле вдруг ярко загорелся, получив нового концентрированного топлива. Дым от кадила приобрёл аромат папиросного пепла, который предварительно окунули в чан с концентрированной собачьей мочой.
Все с облегчением вздохнули, когда вышли из душного храма, но не подали виду, что их что-то беспокоило, а продолжили дальше распивать кагор, даже на погребении. Видать бабку-то особо не любили, иначе почему было такое веселье.
Мама тихо подошла ко мне и уже поддатым голосом спросила, не я ли это обкакался. Что интересно, сначала она спросила это у священника, чему я был свидетелем. Но да, обкакался я.
На погребение школьник отправился гусиной походкой с полными штанами свежего говна. Мы договорились, что на обратном пути мы зайдём в церковный толкан.
Церемония длилась очень долго. Мать вместе с остальными знатно накидалась, поэтому в туалет она шла уже шатающейся походкой.
Как только я снял бельё, мать попыталась постирать его в раковине, но напор воды был слишком слабым, чтобы растворить прилипший шмат говна. Все попытки привели только к разбрызгиванию растворённых фекалий на зеркало и стены вокруг. Плюнув, она просто выкинула трусы в урну. Надо ли говорить про стоявший там почти осязаемый аромат? Мне казалось, что господь уж точно покинул это место в тот момент, ведь даже он не смог бы выдержать кисло-горький аромат маринованного на бомжатской блевотине свиного шашлыка.
Затем мать собственноручно попыталась вытереть мою жопу, на которой также осели некоторое количество фекалий. Сделав первое загребающее движение, она кинула промокшую бумагу в унитаз, но попала на стульчак. Мама потянулась за прилипшим куском, чтобы его убрать, но упала со своей и так неустойчивой позы и проскользила этим дерьмом по всему стульчаку, оставляя след из проклятых нечистот.
Мама выругалась, встала и дотёрла мою жопу уже без эксцессов. Я надел штаны. Она осмотрела помещение измазанное растёкшимся говном, махнула рукой, типа «и так сойдёт», взяла меня за руку, и мы пошли. Когда мы уходили, священник заглянул в помещение, откуда валил слабый коричневый пар и перекрестился, глядя как мы уходим. Что ж, нажралась она знатно, надо признать.
* * *
Последний раз за то лето я опозорился прямо под конец каникул, 31 августа, накануне Дня Знаний. Произошло это на рынке, когда мы пошли покупать мне новую школьную форму и букет цветов. Да, знаю, что с костюмом мы пиздец запозднились, но, как вы могли заметить, мать налегала на алкоголь.
И вот идём мы по местному рынку, проталкиваясь через толпы таких же долбаёбов как мы, которые всё делают в последний момент. Хоть день и дождливый, но нужда толкает людей покинуть комфортную среду тёплых жилищ, чтобы заставлять своих детей топтаться на картонке, подставляя свои голые ляжки промозглому уже осеннему ветру.
Жертвой этой картоночной примерки стал и я. Для тех, кто не в курсе происходило это так: владелец рыночного павильона, который находится на улице, стелит тебе прямо на асфальте старую замызганную картонку и держит в руках другую картонку, обрезок линолеума, либо старую пластиковую скатерть в руках, закрывая от прохожих переодевающегося ребёнка. Мамка между делом вставляет «кому ты нужен», когда ты очередной раз, стоя на улице в одних трусах, жалуешься, что этот обрезок тебя вообще никак не закрывает.
Пока стоял в одних трусах-плавках на этой треклятой картонке я почувствовал, что по моим трубам в животе стремительно начала двигаться фекальная пробка, которая беспокоила меня уже пару дней запором. Тётка, державшая в руках старый обшарпанный ковёр, стояла ко мне лицом и как-то странно наблюдала за раздевающимся школьником, ей явно было очень интересно.
Под её пристальным взглядом я никак не мог утаить тот факт, что сдерживал говно своими булками изо всех сил. Со стороны это выглядело так, что я просто перестал переодеваться и застыл с напряжённым ебальником, будучи почти голым на улице. Она поинтересовалась в чём дело, и прежде, чем я успел что-то сказать, обосрался прямо в свои белые трусы. Тётка ничего не заметила. Я быстро смекнул, что могу выйти сухим из воды и просто тупо надел брюки для примерки прямо на говняные плавки, которые топорщились сзади.
Штаны никак не налезали, потому что не могли объять крупный горб дерьма на моей жопе. Мама в это не поверила, ведь брюки были на два размера больше, на вырост, поэтому подошла ко мне поближе и помогла натянуть портки. Сдавленное у жопы дерьмо просочилось между ног к яйцам.
«Не, не подходит», — таков был вердикт мамы, — «Снимай». Я послушно стянул брюки и положил их на прилавок, чтобы взять другие. Те, что положил с внутренней стороны были обильно обмазаны светло-коричневым поносом. Так я перемерял несколько пар, и так как мне ничего не подошло, мать решила пойти дальше. Я оделся в свою одежду.
Продавщица подошла к своему прилавку, чтобы сложить брюки и увидела, что все они с внутренней стороны покрыты толстым слоем размазанных фекали й, помимо того воняли они как стая дохлых кошек. В общем там такой скандал начался, пиздос. Мне, конечно, было стыдно, но при этом очень смешно, впрочем как и всегда, когда мать на кого-то орала.
Две кричащие женщины сошлись на том, что мы забрали самые обдристанные штаны, а остальные тётка, так и быть, постирает сама. Ха-ха! Те обфекаленные портки мне пришлось стирать самому, глотая ком рвоты каждые десять минут от невыносимого запаха и склизского поноса, который тёк по рукам.
В тот год в школу я ходил в клетчатых штанах на два размера больше. Помимо размера они ещё были и застираны чуть ли не до дыр, поэтому выцвели и скатались и выглядели так, будто их сняли с деда, а запах говна выветрился только к концу года.
* * *
Вот так и прошёл тот славный год. Я всегда вспоминаю с умилением, каким же придурком был. Именно такие моменты прошлого дают мне понять, что каким бы долбаёбом я ни был сейчас, всё же прогресс есть, ведь нельзя познать всю глубину долбоебизма, будучи в нём, как нельзя познать и величия.
До сих пор хоть раз, но каждое лето я срусь, даже сейчас. Не знаю почему: то ли от ебанутости, то ли по привычке. Детство, оно как наркотик — первый раз это взрыв эмоций, а потом уже не то. Воспоминания о нём заставляют тебя пытаться повторить это чувство раз за разом, но ты не осознаёшь, что с каждым таким разом ты всё больше отдаляешься от того состояния, в котором когда-то был, а воспоминания-то на самом деле уже давно не отражают действительности, а представляют собой лишь образ того наивного светлого мира, в котором жил ребёнок.